Дрянь брызнула в стороны, извиваясь пучком ужей, истаивая студнем на сковородке. Кажется, даже палёным жиром запахло. Вязальщица быстро сунула носок обратно в пакет и продолжила свой путь независимо и важно, как оскорблённая породистая кошка.

Мужчина сел, потерянно озираясь. С уха у него свисала красная шерстяная нить. Через три станции он вышел, и дрянь качнулась было следом — но тут же передумала и зависла на месте.

Ночью снилось всякое. Бабушка бы про такое сказала — «нагородилось». Недостроенные многоэтажки, где в каждой бетонной коробке-квартире горел на полу костёр из книжек и стульев; широкие площади, где стены домов и даже само небо состояло из одинаковых серых булыжников, а на крышах бродили туда-сюда деревянные голуби; бесконечные вокзалы, похожие на клубок червей, и поезда с колёсами на крышах… Из-под одного такого торчали ноги в начищенных мужских ботинках и пластмассово блестящих брюках.

Проснулась Айка на полу. Простыня обвивалась вокруг шеи, как жгут, а комок одеяла сочувственно таращился из-под кровати двумя тёмными пятнами-складками. Ночник горел мягким розоватым светом; часы показывали половину пятого.

Айка вспомнила ноги, торчащие из-под поезда, вздохнула и поплелась в душ. На работу она приехала даже раньше вездесущей Иринушки. В ушах всю дорогу звучало укоризненное: «Ты почему просто смотришь?» Помаявшись в приёмной, Айка попросила на проходной ключ от кабинета Михаила и взяла в шкафчике для уборщиц швабру. Дверь отпирала, боязливо озираясь по сторонам, но когда зажгла свет и огляделась — едва не завизжала: дрянь расплодилась так, что, свисая с потолка, заполнила почти половину комнаты.

А Михаил сидел здесь вчера целый день.

— Брысь, — процедила Айка сквозь слёзы, размахивая шваброй. — Брысь. А ну пошла!

Дрянь отступала неохотно; швабра увязала, как ложка в жидком блинном тесте, и двигалась с трудом. Наконец бурая масса сбилась в комок над письменным столом. Айка выглянула в коридор, проверяя, далеко ли ещё уборщицы, затем разулась и забралась на столешницу. Дрянь ловко уворачивалась от ударов, но постепенно съёживалась. И, когда оставалось уже чуть-чуть до полной победы, и Айка вытянулась в струну, пытаясь добраться до последнего комка, то у дверей раздалось осторожное:

— Доброе утро… Алла?

Михаил застыл на пороге. Непослушные брови опять смешно изогнулись — на сей раз от удивления. Айка пискнула, прижимая к себе швабру, и помидорно покраснела. Собственные ноги в разных носках показались настолько нелепыми и неуместными, что хоть в окно прыгай.

— Мышь… забежала, — пролепетала она испуганно первое, что в голову пришло. Мысли фыркали и бурлили, как кофейная машина в кабинете у директора. — Извините…

Михаил посмотрел на Айкины носки и задумчиво кивнул.

— Мышь? Да, понимаю. Друг рассказывал, что они иногда прячутся за подвесным потолком. Я напишу заявку в службу, Алла, не беспокойтесь. Всех потравят. А теперь спускайтесь со стола, пожалуйста, — добавил он предельно любезно, с опаской косясь на швабру.

Теперь у Айки даже уши покраснели.

А выдуманную мышь стало жаль до слёз.

— Не надо в службу… Я её лучше сама поймаю и в банку посажу. Буду сухариками кормить.

Сказала — и кубарем скатилась со стола, подхватила кроссовки. И так, со шваброй в одной руке и обувью в другой, пробежала по коридору до приёмной. Директор стоял в углу, у кофемашины, и смаковал первую, самую крепкую порцию.

— Доброе утро, — кивнул он, как ни в чём не бывало. — Вижу, сегодня вы своим ходом? — предположил он, глядя на швабру. Айка не поняла, но на всякий случай кивнула. — Кофейку с дорожки?

— Очень кстати будет, — от души призналась она и села за свой стол, чтобы наконец-то обуться. Директор невозмутимо кивнул и защёлкал кнопками.

Работы в тот день привалило вдвое больше обычного. Айка печатала столько, что руки онемели до локтей, а от телефонной трубки ухо разболелось. Перед глазами цифры и буквы плясали ламбаду, а заглавная «т» каждый раз безжалостно напоминала о швабре, так и забытой в углу. Михаил неизменно косился на неё, проходя через приёмную, но милосердно помалкивал.

Премию вернуть не обещали, но с надбавками дело вроде как утрясли; Ольга Павловна продолжала ворчать, Иринушка порхала из кабинета в кабинет, и рукава её красной шёлковой кофточки развевались, точно бабочкины крылышки. Директор почему-то хмурился; во время одной из долгих телефонных бесед за плотно закрытой дверью проскочило зловещее «сократить», а затем и вовсе кошмарное «уволить».

А вечером, проходя мимо кабинета Михаила, Айка снова заметила выпирающую из щелей дрянь — и чуть не расплакалась.

С неба лепил снег с дождём, липкий и вязкий. Дорога под ногами хлюпала. Вытертый до камешков асфальт на железнодорожной платформе влажно блестел и скользил под ногами, словно намазанный барсучьим жиром. В дальнем конце, там, где обычно притормаживает самый хвост электрички, фонарь время от времени выхватывал в мельтешении снега строгое пальто и пижонский шарф.

«Михаил ездит на машине», — напомнила себе Айка нарочно, чтоб успокоиться. Но всё же поёжилась, когда подошёл состав, и пальто с шарфом куда-то исчезли — то ли растворились в свете прожектора, то ли затерялись на перроне.

В пятницу Михаил на работу не пришёл.

— Заболел, — охотно просветила всех желающих Иринушка во время обеда. — Простудился и решил сегодня отлежаться, потом ведь два выходных.

— Отлынивает, — сердито пробурчала Ольга Павловна и, шумно отхлебнув чай, надулась голубем на морозе. — А мы тут вкалываем, как проклятые… У него зарплата больше, чем у нас, между прочим.

Директор сидел на другом конце столовой и, конечно, не мог слышать, о чём говорят, но почему-то неодобрительно затряс пухлым пальцем.

— Не любит, когда про зарплату говорят, — опасливо прошептала Ольга Павловна.

— Может, ему просто не нравится, что вы чай пьёте, когда у нас такой прекрасный кофе есть? — примирительно вклинилась Айка со своей версией, но остальные только зашикали.

Без жертвы дрянь приуныла и пожухла. Её сладковатый гнилостный запах немного ощущался в коридоре, но не более того. Сердобольная Иринушка под вечер взяла ключ на проходной и полила цветы в кабинете Михаила: ароматные герани, которые достались ему ещё от предшественницы, монстеру с гладкими кожистыми листьями и крохотную лиловую фиалку на рабочем столе. Айка рада была бы заглянуть и удостовериться, что дрянь и впрямь съёжилась, но было неудобно, да и работы хватало; директор ласковым голосом обещал прибавку и просил посидеть хотя бы до восьми, чтобы доделать отчёт.

Но Михаил с его внезапной болезнью никак не выходил из головы. Как назло, вспоминался без конца полосатый шарф, тающий в свете прожекторов электрички, и ноги из сна, торчащие из-под вагона. Под конец Айка так измучилась, что совершила непростительное должностное преступление — влезла в личные дела, когда директор отлучился в туалет, и переписала на стикер, заляпанный кофе, телефон и адрес Михаила.

«Если у него в кабинете столько дряни, то что же дома творится?» — постоянно думала она, пока шла к платформе, и сердце сжималось. Стикер в нагрудном кармане обжигал, словно бабушкин горчичник. Когда наконец подошёл состав, Айка глупо уставилась на раскрытые двери, но так и не смогла войти.

Подождав немного для приличия, электричка обиженно щёлкнула створками и укатила в густеющую темноту, вальяжно покачивая вагонами. Айка мысленно извинилась перед ней, потом спустилась в метро и поехала на другой конец города. Там нервным смерчем пронеслась по супермаркету, наугад хватая то лимон, то банку с мёдом, то горячие ещё пирожки в разделе выпечки, и сама не поняла, как вдруг оказалась перед дверью совершенно незнакомой квартиры с объёмистым бумажным пакетом в руках.

Отступать было поздно; звонок только что отзвенел, а на лестнице маячила блестящая лысина консьержа, пустившего Айку в подъезд только под честное слово, за голубые глаза.

Щёлкнули замки — один, два, три, четыре штуки — и на пороге показался Михаил, в тёмной футболке с белым деревом и в джинсах. Сонный, взъерошенный, в очках — и последнее почему-то поразило Айку больше всего.